Сбылась беда пророческих угроз, 
и темный век бредет по бездорожью. 
В нем естество склонилось перед ложью, 
и бренный разум душу перерос. 
 
Явись теперь мудрец или поэт, 
им не связать рассыпанные звенья. 
Все одиноки — без уединенья. 
Все — гром, и смрад, и суета сует. 
 
Ни доблестных мужей, ни кротких жен, 
а вещий смысл тайком и ненароком... 
Но жизни шум мешает быть пророком, 
и без того я странен и смешон. 
 
Люблю мой крест, мою полунужду 
и то, что мне не выбиться из круга, 
что пью с чужим, а гневаюсь на друга, 
со злом мирюсь, а доброго не жду. 
 
Мне век в лицо швыряет листопад, 
а я люблю, не в силах отстраниться, 
тех городов гранитные страницы, 
что мы с тобой листали наугад. 
 
Люблю молчать и слушать тишину 
под звон синиц и скок веселых белок, 
стихи травы, стихи березок белых, 
что я тебе в час утренний шепну. 
 
Каких святынь коснусь тревожным лбом? 
Чем увенчаю влюбчивую старость? 
Ни островка в синь-море не осталось, 
ни белой тучки в небе голубом... 

Безумный век идет ко всем чертям, 
а я читаю Диккенса и Твена 
и в дни всеобщей дикости и тлена, 
смеясь, молюсь мальчишеским мечтам. 
 
1976