Поминать поименно – не сыщешь имен
для воздания дани плененным,
коль итог этот горестный – всех, кто пленен, –
подкатился к шести миллионам.

Мы – голодная армия пленных рабов,
обездоленных душ, нумерованных лбов.
Нас две трети погибнет в плену.
А которые пережили войну,
нам и это поставят в вину.

Постепенно, по слухам узнает страна,
что терпения нашего рвется струна.
И в ночах, фанатическим гневом горя,
восстают лагеря, лагеря, лагеря...

Я давно не стою в подневольном строю.
Доживаю свой век в Казахстане я.
На руинах Степлага, как в храме, стою,
восстанавливаю восстание:
здесь дежурили с пиками патрули,
а потом, через сорок суток блокады,
здесь бригады вставали на баррикады --
и от пуль полегали в пыли
аннулированные нули.

Я молчал, сколько смог.
Словно сломленный, смолк.
Жил – кружил,
как флажками обложенный волк.
Здесь – заклятый, двужильный,
затравленный – жил,
весь зажат в жалюзи
из железа и лжи.
Тем, что помню, живу.
С тем, что помню, приду,
снова к старому рву
головой припаду.
Этой плотью живу, этой кровью пишу
и у чванных чинуш
ничего не прошу.

Никого не кляну, покаяний не жду.
Неприкаянный, окаянный,
я пишу это все в девяностом году,
неопознанный нуль безымянный.