Черная осень. Темные капли дождя. Ранние сумерки. Мертвый мокрый асфальт. Свет фонарей растворяется в черноте и до улицы не опускается. Конец ноября. Конец шестидесятых. Это не писательский прием — это моя дорога по Тверской, тогда улице Горького — от Белорусского вокзала вниз, к Телеграфу. Еще жива пушкинская аптека, в которую он не раз обращался (кому она помешала, что ее снесли в хрущевскую вольницу?), и там, то ли с тех пор, еще пушкинских, то ли по какой другой неведомой причине любят писателей, художников, композиторов, особенно молодых. Провизор — старая еврейка с рыжими поредевшими волосами. Как она узнавала нас, никому еще неизвестных, а только начинающих, подающих надежды, молодых, амбициозных, безденежных, с нашими нелепыми насморками, кашлями, шеями, замотанными шарфами в этом гнусном дожде и темноте — и в прямом и переносном смысле? Да простит она меня, вылетело из памяти ее имя, но сама она, как близкий и сделавший много добра человек, перед глазами. Даже и не нужно ничего, а ведь все в дефиците по тогдашней советской жизни, но все равно хочется зайти, если ты рядом тут и спешишь мимо, просто поздороваться и ответить на какие-то пустячные вопросы, а за это взамен получить столько теплоты в улыбке и "заходите, если что-то надо". Давно кончилась оттепель пятидесятых, и наползло, как эта осень, черное безвременье. И моя забота гонит меня по Тверской в Большой Гнездниковкий переулок д. 9, на последний, десятый этаж, где размещается издательство "Советский писатель". Но не в него я иду. И не рукопись несу. Там, в задней комнатенке, один стол, и за этим столом моя надежда и спасение. Это секретарь профкома литераторов при издательстве "Советский писатель", поскольку я ушел "на вольные хлеба", т.е. нигде не работаю и не числюсь, значит, по советким законам — тунеядец. Никакого отношения, кроме соседства, эта организация, "Профком литераторов", к издательству не имеет и существует с самого начала давних тридцатых, еще до первого Горьковского съезда Союза Писателей.. Власть уже тогда заботилась о том, чтобы надежно управлять искусством, вот и создали такие профсоюзы литераторов — их несколько в столице, и они удостоверяют, что ты действительно живешь литературой. В памяти недавний пугающий процесс Бродского с омерзительно распоясавшейся бессовестной судьей, и страшно самому попасть в такие же лапы — от них не уйти. Кто же подсказал мне, что есть такая спасительная организация? По-моему, поэт Михаил Пляцковский, который начал выходить в литературный свет чуть раньше меня, поделился опытом... И вот я на подступах к этому дому, построенному в начале века, замечательному во многих смыслах и известному коренным москвичам как дом купца Ниринзее... Для меня, как потом оказалось, этот дом вообще особенный, потому что с годами я узнал многих его обитателей, потому что в нем — учебный театр ГИТИСа, а в доме рядом — музей-квартира Александра Борисовича Гольденвейзера, где я познакомился с его вдовой, замечательной Еленой Ивановной, и где выступал со своими стихами, а в соседнем подъезде — композитор Леонид Афанасьев, с которым я подружился и вместе работал, а... но это до другого рассказа. И вот я поднимаюсь наверх на самом медленном в Москве огромном лифте, изготовленном на мануфактуре Смирнова в начале века, прохожу через бесконечную редакторскую с полутора десятком столов, заваленных рукописями, издательскую комнату. А дальше - справки, анкета, рекомендации... Справка о гонораре в месяц (надо было наскрести по разным издательствам, газетам, редакциям, радио хотя бы 50 рублей в месяц, прожиточный минимум нищего писателя) и, конечно, "фотография, как на паспорт". И тогда — спасительный членский билет! И можно в милицию и домоуправление теперь предоставить справку на бланке! Я - литератор! Пушкин тоже называл себя литератором!!! Можно даже получить характеристику! Можно познакомиться с хорошими людьми, которых сплотила одна стезя — узкая и пока, как ни странно, не перекрытая властью! А чего бы ей проще! Да одним насупленным взглядом и росчерком пера! Со многими я там сошелся в течение долгих лет. Но сегодня — первое заседание детской секции, в которую меня приняли. Это значит, что собрались те, кто пишет для детей. Нас немного: дождь, старость большинства членов, которые состоят в этом профкоме (или группкоме, как его еще называют) чуть ли не со дня основания. Разговор о том, что надо помочь кому-то. Он болеет, и кто-то вызывается помочь, а потом еще кому-то — и я впервые слышу фамилию Кондратьев. Он живет, оказывается, не так далеко от меня. И я сразу же включаюсь в работу. Алексей Николаевич Кондратьев... Поэт Алексей Кондратьев, которого я никогда не видел, не слыхал и не читал... Никто, пожалуй, не восстановит число и месяц, но я не биографию Кондратьева пишу, и не мемуары. Это только попутно вспомнилось начало нашей дружбы, да и об этом я бы умолчал, но о писателе Кондратьеве речь, а как писатель привязан к своему времени, объяснять не надо. Так вот, оно тогда какое было... время... осеннее, невзрачное и страшное под верхним слоем ничем не колышимой ряски... даже 68-м годом... осужденным обывателем вслед за вымороченной прессой и серым кардиналом Сусловым, набиравшим предсмертную паучью силу... Я жил в новом спальном районе и был обладателем невиданной роскоши — телефона! Позвонил Алексею Николаевичу и спросил, когда можно его навестить. Он мне ответил, что в любое время, потому что из дома выбирается очень редко. И я поехал, ничего не подозревая. А что было подозревать? В ответ на мой звонок дверь загудела и сама открылась, а из глубины квартиры донеслось: "Проходите!" Я двинулся по коридору и в конце его, сквозь открытую дверь комнаты, увидел большое лицо и огромные за очками глаза, уставленные на меня... посредством зеркала на кронштейне, приделанного к стене... Он лежал. И это наискось установленное зеркало, которое слушалось его руки, сообщало ему: кто вошел в дверь, какая птица села в кормушку на балконе, что показывает телевизор, где лежит книга — на столе или... Он лежал, не мог сам поменять своего положения. Я несколько растерялся, очевидно, но осталось в памяти не это, а ощущение очень крепкого рукопожатия и две гантели на одеяле по обе стороны укрытых ног. Я бы хотел представить вам, читатель мой дорогой, все стихи Алексея Кондартьева. Их не так уж и много, но это невозможно, к сожалению. Призову сегодня лишь те, что помогут нарисовать его портрет. Остальные найдете сами, если очень захочется, ведь он издавался и центральными издательствами. Одна книга для взрослых вышла в том самом "Советском писателе" в Москве. Много позже, когда этого человека уже не было на свете, я понял, что тогда, с момента знакомства, поразило его чувство времени. Его удивительно активное, деятельное участие в жизни, казалось, опередило именно время, будто он знал секрет "всемирной паутины" – Интернета до его изобретателей, владея им не монопольно, а делясь с сотнями, если не тысячами знакомых и друзей! Главное, что удивительно, — к нему всегда было легко дозвониться, а вместе с тем, его телефон не то что не умолкал и раскалялся, а был просто еще одним жизненно важным органом. Алексей Николаевич успевал прочесть все новинки, помнил, кто какие стихи где опубликовал, какие книги вышли, знал все новости из писательских кругов и не только. Ему не хватало непосредственного общения, и он замещал его всеми доступными способами. На тумбочке стоял приемник "Фестиваль", подаренный, по-моему, детским домом, и этот очень хороший аппарат имел дистанционное управление. Умельцы из какой-то школы провели провода к дверному замку, и гости могли войти в квартиру, а кружок "Умелые руки" детского дома научил телевизор влючаться и переключать программы с помощью тех же проводов на расстоянии. А ведь тогда в СССР ещё даже не слыхали про самые обычные нынешние "управлялки", которые и программу поменяют, и громче-тише - пожалуйста, готово... И форточка открывалась им самим, и доска с бумагой подъезжала к груди — такой маленький писательский столик. А стихи отсюда, из под его пера улетали в редакции. — Слушайте, Алексей Николаевич, помогите, пожалуйста! — это я к нему по телефону… — Сэр Мишель, я к вашим услугам... — это он в ответ. — Строчка замучала — никак! Заело! А он замечательный версификатор! И это обычное дело (и он мне звонит частенько), когда действительно заходишь в тупик и нервничаешь, и бьешься, и... Ох уж эти враки о вдохновеньи и легкости письма! — Сэр! Я слушаю, читайте! — он никогда за десятки лет не сказал, что занят, что... сколько причин на белом свете... Может быть, прятался за шутку? Был обычный мальчишка с исковерканой дикой властью судьбой. Жил, как миллионы таких же. Ссылка — да, но футбол, школа, кино... А в 14 лет особая беда грянула — полиомиелит. За что, спросите? И роковое число, что-ли — четырнадцать операций. Не помогли они... К нему приезжали друзья — специально с ним погулять, они катили каляску по Ленинскому проспекту к Воробьевым горам или в Парк культуры и наслаждались юмором и оптимизмом Алексея Николаевича. И то, и другое непросто: коляска в собранном виде в лифт — ну, никак, а в подъезде до двери сколько ступенек... И в театре — не предусмотрено, в кино — тоже. И в библиотеке... Слово инвалид значило: ущербный. И отвяжись, и барахтайся сам со своими заботами, не видишь что ли — с "нормальными" бы разобраться. И они, власть имущие, разбирались, да так, что хруст стоял по всем городам и весям! Главный редактор очень известного детского журнала в силу своего возраста и, очевидно, положения поучал меня, молодого и зеленого, что надо бывать в редакции, ибо "рукописи мало, мы должны хорошо знать, кого печатаем, как он живет, что думает" и далее в том же духе. Возможно, он проходил службу еще и по другому ведомству, но имени его поминать не стану. Да еще рядом с Алексеем Николаевичем... А ведь он, Кондратьев, ни разу не опустился до того, чтобы объяснить, почему ему не удается побывать в редакции. Он наивно полагал, что рукописи достаточно, что она говорит сама за себя. Конечно, по мере того, как у него появлялось имя, стало известно в литературных кругах, почему он не присутствует на собраниях, в Союзе Писателей, в редакциях не появляется. Но не все могли постичь, что "состраданье нам дается, как нам дается благодать". Это ведь состояние души, а тут только Божий промысел и ничего более. Затеял я такую "забаву", честно признаюсь: брал рукопись Алексея Кондратьева и нес ее в тот самый журнал, где меня, если не ненавидели, то терпеть не могли (еще и за то, что приходилось им меня изредка печатать, в силу не зависящих обстоятельств, но об этом в другой раз). Так вот, с рукописью своего товарища, коллеги — а для них, конечно, секрет, что друга! — шел я в эту редакцию и добивался (лица при этом у работающих в ней становились перекошенными от злости), чтобы стихи его почитали внимательно и не через год, а срочно. И чтобы мотивировали, если не хотят печатать. Мотивировали! Но лучше печатали бы! И печатали... Со своими стихами никогда бы не пошел — унизиться не мог себе позволить, а с чужими (это для них — чужими, а мне-то — родными) за честь считал. Я ходил с его стихами по тем редакциям, куда мне, с моими стихами, вход был закрыт, я ходил по тем редакциям, где меня знали и любили, а уж про те, где я заседал в редсоветах — и говорить нечего... Трудно было печататься в России в те годы, впрочем, и всегда трудно: редакционные планы переполнены - это же не "Малая земля" и Алексей Кондратьев не Г. Марков и не С. Михалков. И бумаги нет — это же не "Малая земля" и Алексей Конратьев не Г. Марков и не С. Михалков. Не думайте, что опечатка! Они везде одинаково затверженно отвечали... Нет у них на эти стихи ни места в плане, ни бумаги, а хозяйство - плановое! И все же мы праздновали победы! — Сэр Мишель! — раздавался в трубке радостный голос Алексея Николаевича. — Вашими молитвами... — он так радовался каждой своей опубликованной строке! — Да бросьте вы, Кондратьев! — борюсь я с ним. — Стихи, они и в этой редакции стихи. — Полно, сэр, не скромничайте! Пьем шампанское? — Пьем! Он рассылал свои публикации и книжки, книжечки десятками... нет, случалось, и сотнями! А сколько денег это стоило! Не знаю, хватало ли ему гонорара?! А Оленька, его жена и по мере сил секретарь, таскала бандероли на почту... Ей тоже было трудно двигаться... ее эта болезнь тоже не помиловала... Но помогали. То почтальон, принесший обильную почту Кондратьеву на дом, то друзья, то школьники, дети, с которыми он дружил... У него родился Пашка! Павел! Сын! Он и Ольга были так счастливы, как могут быть счастливы очень добрые люди! И такие стихи пошли! Особенно детские!.. Самое страшное наказание самого себя — сожаление... объясню... покаюсь... может легче станет... Он никогда не жаловался, ни-ког-да! Скажет только: "Сэр Мишель! Если вы куда-то едете, возьмите меня с собой в машину: в "Жигули" я умещаюсь, а в "Москвич" — нет!" А у меня "Жигули" появились! И мы едем вместе — он сзади и коляска, сложенная рядом... Ему не хватало живых впечатлений — улицы, машины, дома, лотки, прохожие... Мы разве думаем о том, как прекрасно просто идти по улице, какое это счастье! А оказывается! И я бегу в редакцию, а Алексей Николаевич смотрит на Неглинку, я наивно тороплюсь — он один! А он говорит с сожалением: "Вы уже вернулись!.." Я слишком спешил, наверное, и слмшком мало раз он сидел сзади в моей машине и с непередаваемым юмором и наблюдательностью комментировал жизнь вокруг... Из его оптимизма я часто черпал, когда было мне совсем худо. "А он? — спрашивал я себя. — Ему как?" И все буквально, кроме здоровья родных и друзей, меркло и скукоживалось. Все эти "отлупы" из редакций, исковерканные редакторами книги, которым по многу раз делали "обрезание", все эти неприемы в Союз писателей, все эти антисемитские выкрики на закрытых редсоветах, о которых мне потом передавали, и отмененные по той же причине авторские вечера, и не врученные заслуженные на конкурсах (под девизом, конечно) премии, когда узнавали, кто автор — что это? Пыль... А он, Кондратьев, внушал радость жить тем, что был рядом... Так как же от этого можно было отрываться, торопиться и потом оправдывать себя семьей, детьми и своими болячками... Сколько ж раз так за жизнь случается... и страдается потом... безысходно это... навсегда ведь... Простите, Алексей Николаевич!.. Мы так и были на "вы" всегда... Не придавали обращению никакого значения, по-моему, это ведь не мешает дружить... Мне кажется, тут ни возраст (мы почти одногодки), ни положение... Ну, так вышло... прежде и не замечал как-то... Зато всегда удивлялся, нет, восхищался, КАК он делал стихи. Совсем не как тот, кого вождь назначил "лучшим поэтом пролетарской эпохи", который написал книжку "Как делать стихи?", и нам всучивали (простите за слово, нет точнее) ее за образец... Алексей Кондратьев не изводил "тысячи тон словесной руды", а работал ювелирно, выстругивал бережно, нежно, как из свеженькой смолистой сосновой дощечки каждую строчку. Поэтому все они незаменимы в каждой строфе. Вслушайтесь. Всмотритесь в глубину строчек, а порой и в их расположение... А бывало, он звонил, чтобы я порадовался вместе с ним его удаче, хотя и поздно, а до завтрашнего утра терпеть тяжело... Он чувствовал очень тонко и точно, кто и как к нему относится… Как у всякого художника, а у него особенно, острота ощущений была необычайной… И звучит его голос, и он ждёт... похвалы ли, а вдруг критики?.. Но, по-моему, - восхищения! Я замечал, да и вы, наверное, что у людей, которые неважно видят, обостряется слух, у людей, которые плохо слышат, — превосходное зрение... Природа как бы возмещает, пытается исправить свою несправедливость... Острота чувства Алексея Николаевича поразительна, а он еще титаническим трудом сумел добиться от самого себя возможно точного выражения своих переживаний и потрясающей искренности, когда пишет о самых сокровенных, интимных моментах своей жизни... Уже после его кончины я узнал, что в пору моей битвы с Союзом писателей он звонил туда в партком и стыдил его членов за их методы существования и руководства. Он не случайно был детским писателем — он верил в добро. И не верил, что есть люди, которые исповедуют совсем другое... Я часто думаю о нем. Не о стихах (они во мне, уже как моя частичка, без них худо, невозможно), а о нем. Еще одна растоптаная имперским монстром судьба не сдавшегося человека... Михаил Садовский